Сколько лет читаю про гражданскую войну в России, столько лет не могу уловить всех причин, по которым выиграли ее именно большевики. Чем больше нахожу книг по этой теме, тем больше причин в них отыскивается. При этом складывается ощущение, что вся эта бойня 18-20-х годов была для красных сплошной полосой мелких случайных фартов, которые в итоге слепились в их победу. Конечно, наверное так не бывает, но в принципе как-то почему-то все время кажется. Посудите сами. Вот глава из книги В.Е. Шамбарова «Белогвардейщина». Глава полностью про причины успехов красных в Сибири и Казахстане.

Известно, что большевики во все годы Советской власти, после войны то есть, сильно-сильно во всех исследованиях, фильмах и прочем поднимали мысль, что тут вовсю воевали с белыми крестьяне-партизаны. Застав малюсенький кусок советского времени, я это заявляю с высоты своего скромного опыта, а также опираясь на всю доступную мне массу произведений на сию тематику. Включая музеи, памятники и наименования улиц в Улан-Удэ и других населенных пунктах Бурятии. Видно, что совдеп изо всех сил старался представить дело так, что с белыми воевал чуть ли не весь «народ». Меня это с стало настораживать после прочтения пары книг, в которых описывалась жизнь и воспитание русских офицеров незадолго до гражданской войны.

Ведь получается, что по сути Белое двигло — это офицерьё плюс различные «несогласные» из числа победителей свободных демократических выборов 17 года, которых большевики разогнали, эти выборы в общем-то с треском просерив. При разномастности белого двигла офицерьё (казачье в том числе) абсолютно в нем рулило. Ну и как же так, думалось мне, вот эти пылкие юноши из кадетских и юнкерских корпусов, завоспитанные до полного ахтунга в духе тогдашней дворянско-офицерской чести, «народности» (в те времена так в России назывался национализм) и прочих светлых и полезных людям вещей, как это они ухитрились до такой степени вызверить против себя сибирскую крестьянскую массу? «Зверства» колчаковцев и семеновцев, что ни говори, ни в какое сравнение не идут с тем, что творили красные. Ну и вот, странная картина малевалась. Офицерики, такие все в «дольче габбана», городская и сельская интеллигня из демократических партий, всякие бывшие чиновники, служившие еще при царях, купчики, студентики, гимназисты старших классов — как это они так сильно могли натанцевать на мозоли мужичкам в Забайкалье или нижнеудинской тайге?

Я отлично представляю себе, как могли любого нормального человека вызверить пролетарские представители «на местах» с их уровнем «образования» и видением деревни как кормовой базы пролетариата в городах (процентов 5 всего населения). Закрыв глаза, вижу, что вот завтра в здании на площади Советов собирается толпа подобных откуда-то с ПВЗ и Шишковки, и мешая лозунги с местной феней, провозглашает новую власть. Ага, прямо щассс я и полюбил такую революцию. Ну и спрашивается, чем примерно такого пошиба чавата могла купить сердца крестьянства? Допустим, чем-то купили. А чем не угодили белые? Ответов в принципе много, пока читайте нижеследующую главу, в ней излагается немало внимательных мыслей.

Партизанщина и атаманщина

Многие закономерности поражения были общими у всех белых армий. В свое время мы остановимся на них. Но на востоке были и свои, специфические причины. И одна из главных — Сибирь не познала на себе советской власти. К лету 18-го, когда здесь скинули большевиков, до нее еще не добрались ни ЧК, ни разруха, ни реквизиции, еще не вводились продразверстка, комбеды, красный террор. Нет, коммунисты богатому сибирскому крестьянству не нравились — они были пришлыми, чужаками. Они обещали землю — но в Сибири не было проблем с землей. Красногвардейские отряды были сильно засорены чужеземцами из пленных, каторжниками-варнаками, с которыми испокон веков сибирский мужик был на ножах. Сами крестьяне против красных не выступали, но когда восстали городские белогвардейцы и чехи, с удовольствием помогли выгнать этот сброд. Но нагадить им большевики не успели. Они вообще не успели добраться до глухих углов. Например, в Якутске советская власть была установлена только 1 июля 1918 г., а пала 22 августа.

Сытая Сибирь жила припеваючи. Мировая война коснулась ее мало. Два года, 1917 и 1918, деревня прожила вообще без власти, не зная ни податей, ни повинностей, ни налогов, ни начальства. Правительства менялись где-то сами по себе, касаясь только городов вдоль Транссибирской магистрали. С приходом Колчака эта идиллия кончилась. Он начал взимать забытые налоги, повел мобилизацию… Ее первая волна прошла более-менее успешно — она была зимой. А едва [276] потеплело, мужики, прихватив ружьишки, подались в тайгу. Дезертиров ловила колчаковская милиция — действие рождало противодействие, насилие одной стороны порождало ответное, и шла, развиваясь, цепная реакция. Заслуги большевиков в рождении сибирской партизанщины не было. Она явилась следствием общего революционного разврата страны с февраля 1917 г.

Были отряды, считавшие себя большевистскими, но трактующие большевизм на уровне понятий и лозунгов, принесенных домой фронтовиками еще в 17-м. Были отряды анархические, против всякой власти. Были просто разбойничьи, в основном переселенческие. «Старые» переселенцы, приехавшие в Сибирь давно, успели разбогатеть, обзавестись крепкими хозяйствами, а «новые», прибывшие в предвоенные годы, еще не успели встать на ноги, и земля им досталась похуже, чем первым. И когда загуляла по тайге партизанщина, появилась возможность пограбить богатых соседей. На Дальнем Востоке центрами кристаллизации стали остатки красногвардейцев — здесь в 18-м сомкнулись белые фронты, шедшие с запада и от Владивостока, заставив распылиться в тайге зажатые между ними отряды красных. Их остатки, сумевшие уцелеть, за зиму окончательно одичали, превратившись в банды убийц, забывших все человеческие законы. Резали не только пленных, а всех, кто под руку попадется: «буржуев», к которым относили сельскую интеллигенцию, горожан, священников, богатых крестьян, заподозренных в «шпионаже». А в Забайкалье, где русские издавна жили не в ладах с бурятами и тунгусами, партизаны перенесли вражду на них. Естественно, буряты и тунгусы стали активно поддерживать белых.

Стихийная партизанщина поддерживалась со всех сторон. Через фронт, по горным уральским тропам во множестве забрасывались коммунистические эмиссары с громадными суммами «николаевских» денег, которые сибирский мужик считал более надежными, чем «сибирские», исправно штампуемых на Монетном дворе. Но еще больше вреда нанесли эсеры. Они сильно обиделись на Колчака за свержение «демократической» Директории. Обиделись на арест Комитета членов Учредительного собрания, созданного на основе Самарской «учредилки» и разлагавшего армию социалистической пропагандой. А когда в декабре при подавлении большевистского восстания в Омске разъяренные офицеры с казаками сгоряча застрелили нескольких ненавистных им учредиловцев, Колчак стал для этой партии персональным врагом. Эсеры имели среди сибирского крестьянства очень сильное влияние, куда сильнее коммунистов.

К лету 19-го партия эсеров раскололась на два течения. Одно, совсем ошалевшее в партийной слепоте, призывало забыть разногласия с большевиками — они, мол, хотя и «заблуждаются», но свои, революционеры. И выступить с ними единым фронтом против «генеральской реакции». 9-й съезд партии, происходивший в Москве в конце июля, постановил:
«… Прекратить в данный момент вооруженную борьбу против большевистской власти и заменить ее обычной политической борьбой, перенеся центр своей борьбы на территорию Колчака, Деникина и др., подрывая их дело изнутри и борясь в передовых рядах восставшего против политической и социальной реставрации [277] народа всеми теми методами, которые партия применяла против самодержавия».

Другое течение, возглавляемое заграничными комитетами — Керенским, высланными лидерами Директории Авксеньевым и др., — продолжало считать главным врагом большевиков. Но… после побед Деникина на юге они сочли, что дни Совдепии сочтены, поэтому пора начинать борьбу за власть, чтобы к моменту победы она не осталась в руках «генералов». Из-за границы тоже поехали эмиссары, в основном — через распахнутые двери Владивостока и Харбина, в Сибирь. А большевики играли на этом. Они даже придумали хитрое наказание — высылать провинившихся эсеро-меньшевистских деятелей через фронт, в «Колчаковию», подбрасывая туда горючий материал (для «буржуев» такая мера не применялась, для них были пули ЧК).

Развитию партизанщины способствовали и недочеты местной администрации. Провинциальная администрация в Сибири и при царе-то была не на высоте, а за время революции полностью разрушилась. Ее восстановление было сложнейшей задачей, оказавшейся непосильной для Колчака. Даже в центральном, Омском правительстве не хватало толковых деятелей, что уж говорить о «глубинке»? Все лучшее было на фронте, а в тылу — все оставшееся. В местную администрацию попадали люди случайные и неопытные, делающие ошибку за ошибкой. Или слишком «опытные», из старой, прожженной бюрократии, рвущиеся на «теплые местечки», где могли поживиться взятками и поборами. Оптимисты — чтобы вознаградить себя за потери революционных лет. Пессимисты — чтобы успеть побольше нахапать, пока есть возможность. Боролся ли с этим Колчак? Да, боролся. Рассылались уполномоченные, ревизоры и контролеры. Нерадивые и проштрафившиеся чиновники снимались, отдавались под суд. Но это была капля в море. Львиную долю сил поглощал фронт, а слабые руки гражданского Омского правительства до глубинки не дотягивались. Большинство злоупотреблений оставались безнаказанными. Да и там, где снимали, судили, сажали администраторов, их некем было заменить. На их места приходили такие же. Получалось, что Колчак принес крестьянину одни напасти — налоги, мобилизацию, жутко приблизил войну, которой никогда не знала Сибирь, а взамен не дал ни спокойствия, ни законности, ни порядка. Правда, он отдавал все силы, чтобы спасти этого крестьянина от гораздо большей напасти, надвигающейся с запада, а для восстановления законности и порядка требовалось время, но деревня этого в расчет не принимала. Вывод напрашивался сам собой, тот вывод, к которому тоже приучили годы революции, — «долой Колчака!»

Впрочем, стоит к этому добавить очень четкую оценку причин партизанщины, данную одним из очевидцев событий, томским профессором А. Левинсоном:
«Что подняло их с пиками в руках против режима, утвердившего их собственные права? Отчасти бесчинства атаманов, поборы, побои, беспорядок и хищничество, чинимые самовольно местной воинской властью. Но лишь отчасти. Порядок колчаковской администрации, ее слабость в центре и бессилие на огромной периферии повредили ей меньше, чем ее добродетели, заключенное [278] в ней организующее начало. Мятежная вольница тайги восстала против порядка, против порядка как такового».

Попытки усмирения партизанских вспышек ни к чему хорошему не приводили. Для решительного подавления на громадной территории сил не было. А полумеры, удары по отдельным очагам только подливали масла в огонь. Союзники-иностранцы, войска которых согласно первоначальной договоренности брали на себя обеспечение тыла, от действий против партизан отказались (кроме японцев на Дальнем Востоке). Части чехословацкого корпуса, сильно зараженные эсеровской пропагандой, даже отвечали на подобные просьбы, что они, мол, здесь для освобождения России, а не для подавления их руками русской свободы. Колчаковская милиция, гарнизонные и казачьи части, используемые против партизан, были слабыми и далеко не лучшего состава. Туда лезли те, кто стремился избежать фронта, а зачастую и сомнительные, темные элементы. Колчаковский военный министр барон Будберг называл их «тыловыми хунхузами, очень жидкими по части открытой борьбы с восстаниями, но очень храбрыми по части измывательства над мирным населением».

Хотя Колчак своими приказами категорически запретил бессудные расправы, реквизиции у населения, телесные наказания, чихать хотели на эти приказы в таежной глуши. До бога высоко, до Омска далеко. И пороли, и с имуществом в «партизанских» деревнях не особо церемонились. Когда в одной деревушке крестьяне сказали казачьему уряднику, что, дескать, Колчак не велел морду бить, тот подумал и глубокомысленно изрек «Колчак — Колчаком, а морда — мордой» — и тут же применил свое умозаключение на практике. Естественно, все это разжигало новые волны недовольства.

Впрочем, сведения о зверствах колчаковцев в партизанских районах были сильно преувеличены советской литературой. По крайней мере до тех репрессий, которые учиняли при подавлении крестьянских восстаний коммунисты, им было далеко. К тому же эта литература случайно или намеренно приписывала Колчаку то, что творилось всевозможными самостийными атаманами и на других территориях, не подконтрольных ему. Можно привести выдержку (взятую, кстати, из «политиздатовского исторического труда» «Антисоветская интервенция и ее крах») из приказа ген. Розанова, считавшегося самым свирепым из «колчаковских палачей»:
«Возможно скорее и решительно покончить с енисейским восстанием, не останавливаясь перед самыми строгими и даже жестокими мерами в отношении не только восставших, но и населения, поддерживающего их. В этом отношении пример японцев в Амурской области, объявивших об уничтожении селений, скрывающих большевиков, вызван, по-видимому, необходимостью добиться успехов в трудной партизанской борьбе».

Уже из самой ссылки на японцев и некой попытки объяснить их методы видно, что на территории, контролируемой Колчаком, такие методы не практиковались. Кроме того, мы видим, что Розанов только пытался внедрить «даже жестокие меры». Думаете, Колчак его за это похвалил? Нет, снял с должности. В июле 19-го, в разгар этого самого енисейского восстания.

С каждым поражением сибирских белогвардейцев партизанское [279] движение ширилось. Росло число питавших его дезертиров. Одно дело — служба с легкими победами, хорошей кормежкой, хорошим жалованием и обмундированием — почему бы не поспасать Россию? Другое дело — идти в отступающую армию на лишения и страдания. Создавались все более благоприятные условия для большевистской, эсеровской и анархической пропаганды — свержение Колчака представлялось все более легким делом. Таежное партизанство становилось все более безнаказанным. С середины лета формирование резервов для фронта оказалось почти полностью парализовано. Сибирская деревня больше не давала солдат. А пополнения, которые удавалось наскрести в городах, целиком поглощались борьбой с партизанщиной.

Явлением, противоположным партизанщине, но столь же уродливым и губительным, стала сибирская «атаманщина», которую колчаковский генерал А. Будберг образно окрестил «белым большевизмом». Даже на Юге объединение различных очагов Белого Движения происходило трудно и болезненно. А на огромных пространствах Востока полного слияния таких очагов так и не произошло. Находили компромиссы и объединялись силы хоть и разнородные, но патриотические. Однако обширные области остались под властью самостийных местных вожаков. Ничего общего с белой идеей спасения России атаманщина не имела, ограничиваясь узкими областническими и личными интересами, будучи порождением того же революционного безвластия и распада — но с другой, антибольшевистской стороны.

Самым ярким ее представителем стал Г. М. Семенов, 28-летний самозваный атаман Забайкальского Казачьего войска. Его претензии на атаманство основывались лишь на том, что в 17-м Временное правительство направило его в Забайкалье для формирования ударных казачьих и бурят-монгольских частей. Разбив летом 18-го красногвардейские отряды Лазо, он сел править в Чите. «Законность» в Забайкалье определялась только его желаниями и произволом его войск, набранных из казаков, бурят, баргутов и китайских хунхузов. Власти над собой не признавал никакой, став единоличным хозяином территории, включающей нынешнюю Бурятию, Читинскую область и часть Амурской. Впрочем, правление было не совсем единоличным. Большое влияние на Семенова имела его любовница, прогремевшая на всю Сибирь Машка Шарабан неизвестного происхождения. И японцы. Они финансировали Семенова, снабжали его немногочисленную армию, поддерживали военной силой. Для них такой ставленник на Дальнем Востоке, находившийся в полной зависимости, был выгоднее патриота Колчака, пекущегося об интересах сильной, единой России — их давней соперницы в этом регионе.

В результате на Транссибирской магистрали образовалась «читинская пробка». Семеновцы «досматривали» поезда, порой с грабежами. Грузы, следующие из Владивостока в Омск, Семенов пропускал или присваивал по своему усмотрению. Чуть не дошло до открытого столкновения — разбойничьи действия атамана, непризнание им верховной власти Колчак расценил как измену и готов был подавить ее войсками. Но японцы защитили своего протеже, выставив [280] части у Верхнеудинска (Улан-Удэ). Затевать войну с Японией Колчаку было, понятно, не с руки. Вмешались союзники. США, Англия, Франция надавили на Японию, Япония — на Семенова. При международном посредничестве кое-как договорились миром. Семенов признал общероссийскую власть и подчинился ей, а ему простили прошлые грехи и назначили командовать Среднесибирским корпусом, состоящим из его войск, которыми он и раньше командовал.

Его представитель, полковник Сыробоярский, обосновался при Омском правительстве. Учитывая активную борьбу атамана против большевиков и забайкальский авторитет, надеялись на эволюцию семеновщины в здоровое русло, искренне хотели помочь встать на пути законности. Так, Омское правительство предлагало покрыть все его «семенизации», т. е. грабежи, и немедленно оплатить причиненные им убытки, для чего атамана просили откровенно подсчитать, сколько нужно на это ассигновать денег, каковые будут отпущены ему немедленно. На такую мелочь он даже не ответил. А безобразничать продолжал, разве что сократил масштабы и прекратил делать это демонстративно. Китайский консул постоянно жаловался на ограбления купцов при досмотрах семеновской контрразведкой на ст. Даурия. Американский консул предъявил огромный иск от фирмы «Вульфсон» за захваченные в Чите 2 вагона пушнины и т. д. Под влиянием японцев и Машки Шарабан рождались всевозможные бредовые идеи. Например, Семенов пытался сговориться с китайским генералом Чжан Цзолинем о создании двух независимых государств — Маньчжурии под властью Чжана и Монголо-Бурятии под властью Семенова.

Другой очаг атаманщины был в Хабаровске, где сидел «младший брат» Семенова, уссурийский казачий атаман Калмыков, разбойник еще похлеще, и тоже поддерживаемый японцами. Военный прокурор Приамурского округа колчаковской армии провел следствие и 11.09.19 прислал в Омск заключение «о деяниях мещанина Ивана Калмыкова», причем только список преступлений атамана занимал 20 страниц. В частности, конкурента в борьбе за атаманский пост, одного из авторитетнейших уссурийских казаков полковника Февралева агенты Калмыкова выследили во Владивостоке, похитили среди бела дня, увезли за город и застрелили.

Каких-либо сил и средств, чтобы бороться с этими безобразиями, у Омского правительства не было, особенно когда затрещал фронт. Теперь даже без учета японской защиты пригрозить атаманам стало нечем. Да и не только в Японии, в Омске у Калмыкова с Семеновым тоже нашлись надежные защитники. Заседавшая здесь Казачья конференция — что-то вроде общего Круга всех восточных Казачьих войск — блокировала все обвинения в их адрес. Не потому, что поощряла беззакония, а из гипертрофированной «казачьей солидарности». Всякая попытка призвать атаманов к порядку рассматривалась как покушение на «казачьи права». Лидеры конференции решительно запрещали давать ход поступающим жалобам, чтобы не дискредитировать Семенова с Калмыковым ввиду их «государственных заслуг». И заявляли, что в связи с «казачьей автономией», с выборностью атаманов правительство не имеет права привлекать их к ответственности. Правительству оставалось, например, жаловаться на убийство [281] Февралева — Семенову, взывая к его совести и требуя принять меры как походному атаману дальневосточных казаков.

Картина получалась своеобразная. В Приморье царил относительный порядок: там стояли корабли союзников и правил колчаковский уполномоченный ген. Хорват. Дальше, от Хабаровска до Байкала, творилось черт знает что. А от Иркутска до Урала снова шла территория, подконтрольная Верховному правителю. Семенов и Калмыков предпочитали воспринимать Омск только в качестве дойной коровы. Их войсками на фронте и не пахло. Во-первых, к атаманам и люди прилипали соответствующие, любители погулять да пограбить. Их части больше годились для карательных экспедиций, чем для серьезных боев. Во-вторых, у них шла собственная война с партизанами, разжиганию которой немало способствовали их собственные действия. Она развернулась с весны 19-го, как только потеплело. Бои и потери в них были незначительными, больше страдало мирное население. Приходили в станицу партизаны — расправлялись с семьями семеновцев. Приходили семеновцы — начинали расправу с семьями партизан. Попав в трудное положение, партизаны уходили в Китай — выделенные для этой цели «дипломаты» подносили китайскому начальнику и его жене подарки из награбленного золота, и начальник разрешал спрятаться на его территории. Иногда в Китае скрывались и богатые казаки от партизанских бесчинств. Зверство царило с обеих сторон. Атаманы воевали большевистскими методами. Застенки семеновской контрразведки на ст. Маккавеево (ее и колчаковцы окрестили «мясорубкой») и калмыковской, в Хабаровске, стяжали мрачную и отвратительную славу. Партизаны были не лучше — если белые пленных все-таки брали, то красные поголовно уничтожали самыми варварскими способами.

Чита и Хабаровск были не единственными проявлениями атаманщины. В революционной неразберихе появились какие-то Иркутское и Енисейское казачьи войска, которых в прежней России не существовало. В Омске дурил атаман Сибирского войска Иванов-Ринов, бывший полицейский и большой любитель спиртного. То качал права своей «автономии», то рождал по пьяному делу радикальные проекты «оздоровления», вроде борьбы со спекуляцией и дезертирством через облавы и публичные расстрелы. После таких высказываний колчаковцы шутили, что в его лице Совдепия потеряла отличного председателя ЧК. Хотя здешние атаманы были на виду и оставались в какой-то мере управляемыми, в глубинке их казаки не стеснялись побезобразничать — как раз из них составлялись отряды «особого назначения» против повстанцев. В такие отряды казаки шли охотно — от дома близко, от фронта далеко. Гоняться по тайге за партизанами и сражаться с ними особо не стремились — зачем? Разве не проще вместо этого выпороть часть населения «партизанских деревень»?.. Еще больше накаляя страсти… Так что и здесь атаманщина сумела отметиться с пагубной стороны.

Еще один ее очаг, заметно отличающийся от дальневосточных, был в казахских степях. Там властвовал Б. В. Анненков, тоже самозваный — его претензии на атаманство основывались на том, что он выкрал у большевиков святыню сибирских казаков — «знамя Ермака», [282] — под которым и начал собирать народ на борьбу с красными. В степях издавна проявлялась межнациональная вражда. Как уже отмечалось, крестьяне-переселенцы периодически резали киргизов (казахов), чтобы завладеть их землями, а киргизы отвечали им тем же. После революции богатое крестьянство примкнуло к большевикам и принялось резать нищих киргизов под маркой советской власти. И Анненков явился к ним как избавитель. «Красноту» и партизанщину он подавлял с величайшей жестокостью. При восстании в Славгороде уложил там тысячи полторы. Крестьяне трепетали при одном его имени. Зато киргизы молились на него, нарадоваться не могли. Привыкшие, что все и всегда их обирают, они в кои веки получили в его лице сильного защитника.

Он жил по-солдатски просто, был суровым, а жестоким не только по отношению к противнику. Свои войска тоже держал в ежовых рукавицах. За все местному населению четко платили. Кара за грабеж, мародерство, неисполнение приказа у Анненкова была одна — смерть. Состав его войск был весьма разношерстным — и казачьи части, и русские, и казахские, даже «интернациональные» сотни из сербов, венгров, китайцев. Но атаман поставил дело так, что эта разнородность гарантировала беспрекословное повиновение ему. В случае чего одна национальность без колебаний подавила бы другую. Дисциплина была железная. Анненков даже просил присылать ему на «перевоспитание» разложившиеся части.

Можно заметить интересную закономерность. Атаманщина пустила корни и прижилась там, где этому соответствовал моральный уровень населения. Дальний Восток, глухие углы Сибири, Казахстан в начале века очень сильно отличались от европейской России. Здесь и в мирное время была обыденной жестокость, гораздо ниже ценилась человеческая жизнь. Сибирский мужик без раздумий убивал беглого каторжника, потому что каторжник мог убить его. Темные забайкальские казаки прославились жестокостью в 1900 году во время похода в Китай. В тайге действовали банды хунхузов — и китайских, и русских. Не переводился такой «промысел», как охота на золотоискателей, собирателей женьшеня, контрабандистов-спиртоносов. В Казахстане обыденностью была межнациональная резня. В европейской России драконовские меры Анненкова смогли бы прижиться только у красных, а самостийный атаман, вроде Семенова, был бы раздавлен той или другой стороной. Но на дальних окраинах они пришлись к месту… Белому Движению атаманщина принесла гораздо больше вреда, чем пользы. Как писал тот же ген. Будберг:
«Мы, неизвестно только почему, считаемся на положении черных реакционеров. Очевидно, вся грязь Читы, Хабаровска и атаманщины легла на очень дряблый бессистемный, болтающийся, но отнюдь не реакционный Омск».